Светлана Анохина. Блестящий журналист, великолепный рассказчик, искренний человек. Создатель удивительной книги о нашем родном городе – Махачкале «Был такой город», которая выдвинута на соискание Государственной премии Дагестана за 2015 год. Не за горами и вторая книга – «Был такой Город. Дербент». Светлана – удивительно харизматичный человек – ее очень интересно слушать и очень хочется ее слушаться.
Светлана бывает беспощадна. К себе тоже. Она не прощает лжи и фальши, нечистых намерений и неискренности. И Света очень талантлива. Очень. Ей слово.
Саид Ниналалов (С. Н.): Света, где грань между талантом, одаренностью и просто умением складывать слова?
Светлана Анохина (С. А.): Никто не может объяснить, откуда берется то волшебство, которое в одну книгу попадает, а в другую не попадает, хоть автор и корпел над ней сто лет, хоть весь извелся, продал не только миксер жены, но и детей уже заложил, чтоб написать эту главную книгу. В одном живет этот дух, и он даже сам не осознает, откуда тот взялся, а в другом не живет. И хоть ты вой, хоть башкой об стену, хоть работай, как проклятый, а не поделаешь ничего. Помнишь фильм Милоша Формана «Амадеус»? Там Сальери такой фанатик музыки, он подвижник, практически скопец, который все отдал своему служению. А рядом Моцарт – полный идиот, у него бабы какие-то гулянки, хохот кретинический. Но к нему прикоснулась божественная длань. И все. Да, он не ценит свой дар, потому что это часть его существа, тупо же ценить собственную руку или селезенку. А Сальери бы жизнь за такое отдал. И для него надругательство, что Такое отдано недостойному, на его взгляд. У Сартра есть фраза, что в каждом человеке дыра размером с бога. Я ее понимала дословно, вот сидит бог и проедает в тебе дыру – маленький бог проедает маленькую дыру, большой бог - дыру побольше. А если Бог огромный, то дыра такая, что человеческого в человеке остается очень мало. И в эту дыру со свистом вылетает и его собственная жизнь, и жизни всех, кому он дорог. С подлинными гениями рядом жить невозможно, это самоубийственное дело, лучше их сразу отстреливать из рогатки.
Я видела таких, знаю, о чем говорю. Расскажу тебе одну историю. Когда я жила во Львове, в один прекрасный день ко мне обратился человек, который сказал: слушай, нужно написать книжку, роман, давай ты берись, тебе за это заплатят. И мы с моей подружкой Ксюхой сели и стали придумывать этот роман, решили писать его по плану вдвоем, как братья Гримм или братья Гонкуры. Уже набросали героев, даже первую главу начали, нам нравилось. И тут я забегаю к другу и рассказываю ему эту историю. Он говорит: «О, мне тоже такое предложение поступило, - у меня заныло сердце, я-то знала, КАК он может. Говорю – покажи. А он мне - да я на диктофон наговорил, - и включает этот чертов диктофон. И начинается текст. Чистейший. Изумительный. Поверить, что это наговаривается вживую, а не зачитывается – невозможно! Из того, что было в записи, я помню только смутные образы. Девочка с отцом вдвоем, где-то около озера. Туман. Камыши какие-то. Все зыбкое. Когда он диктофон выключил, у меня было ощущение, что руки мои влажные от этого тумана и только-только затих крик болотной выпи где-то там далеко.
Роману моему тут же пришел кирдык, понятное дело. И я долго после этого за карандаш если и бралась, то для каких-нибудь стебных штучек, для безделок. Если ты такое видел, если жил рядом с такими людьми, то у тебя слишком высокая планка. И с одной стороны это клево, а с другой связывает руки и затыкает глотку. И тут вопрос только в наглости, в том, сколько километров должно между вами лечь или сколько дней должно пройти со дня смерти этого человека, чтобы ты осмелился писать что-то сам. И поэтому когда я вижу, как человек, срифмовавший «пальто» и «полупальто», нашпиговавший тупо свои строчки кучей образов и метафор, отчего стихи просто задохнулись и издохли, называет себя поэтом и через губу цедит «мое ТворчЭство..», мне хочется хорошенько его пнуть. Или он не читал ничего, а значит дурак. Или читал, понимает, но плевать хотел, что выдает дерьмо, а значит он подлец и сволочь.
С. Н.: Что сейчас читаешь? На что ты ориентируешься, как ты оцениваешь современную русскую литературу?
С. А.: Ты задаешь такие невозможные вопросы, что мне хочется хамить или ляпнуть какую-нибудь глупость совершенную. Как я «оцениваю»… Никак! Я читаю. Или не читаю. Вспомнила сейчас смешную историю, как мой друг Борька Бергер повел меня к Лимонову. У Бори в свое время было издательство, называлось «Запасный выход», так что он многих знал. И вот я приехала к Борьке в Москву, и он решил меня порадовать, познакомить, ну и может быть, мне удалось бы интервью записать. И мы поперлись. Ехали куда-то, черт его знает, куда, шли еще, стучали условным стуком в дверь. Меня все время немножко трясло от волнения. И вот он открывает дверь, мы проходим в комнату и первое, что я вижу – топор. Здоровенный такой лежит. Так, – думаю, - прекрасное начало! Сейчас он -хрясь! по башке сначала меня, потом Борьку и сядет новую книжку писать. Но не вышло. И интервью не вышло.
Лимонов был раздражен, ему было некогда. Жаловался, что судебные приставы после суда с Лужковым описали у него все, даже калорифер или как там эта штука обогревательная называется? Я спросила про литературу, он на меня посмотрел криво, неодобрительно. Я была не из той категории женщин, которые ему нравятся, не юная, не тоненькая, как скелетик, без нацболовского задора в глазах и даже без крысы на плече. Я ему была неинтересна ни с какой точки зрения, мы только его отвлекали. И он сухо сказал, что в литературе разочаровался, считает, что все уже сделал, и ему важнее политика, публицистика и все такое прочее. И я так огорчилась. Для меня ведь его «Это я, Эдичка!» одна из самых пронзительных книг о любви. И о безлюбье. О боли и невозможности в этом безлюбном безвоздушном пространстве выжить. Мне эту книжку подарили году в 92, друг отдал, сказал «понимаешь, у меня дети, а там это… порнография». Я схватила, побежала домой, прочла и ошалела. Да какая, к чертям, порнография, все эти негры – так, черный фантом, марево, там же такое одиночество жутчайшее, убийственное. Он пишет – «ко мне так давно никто не прикасался», за этими словами такой голод страшный и тактильный, и сердечный, что уже все равно - хоть негр, хоть слон, хоть черт лысый - только бы одели в это прикосновение, в желание, в то, чем ты жил столько лет. Я «Эдичку» из хулиганства маме подсунула, она у меня старой закалки, очень консервативна. Думала – возмутится, там же мат, физиология, то-се. А она основное увидела. Все эти сцены с неграми мимо нее прошли, она сказала – бедный, бедный, как же ему было плохо.
С. Н.: Расскажи о дагестанских авторах. Кто тебе интересен, кто близок?
С. А.: Начну с поэтов: есть Фазир Муалим, есть Марьям Кабашилова, она немножко другая и сейчас мне поэтический мир Фазира вдруг стал ближе, чем мир Марьям. А было ведь наоборот. Есть Вадим Керамов. Я вот раньше его меньше, чем первых двух ценила, пожалуй. А не так давно щелкала пультом и нарвалась на «Литературный ковчег» Миясат Муслимовой по ГТРК. Я не люблю Миясат, у нас с ней давние этические и эстетические разногласия. Я не люблю и ее передачу, потому что прекрасно понимаю – зачем она и о чем она. Но в тот раз смотрела без отрыва. Вадим очень интересно говорил. Бывает, задаешь вопрос – тебе сразу отвечают – и кривишься, что за дурак с заготовленными ответами на все сложные вопросы, а Вадим ду-у-у-умал. Он не знал ответа и нащупывал свою правду прямо у всех на глазах. А это такой исключительно редкий и интересный процесс.
А из прозаиков, кроме Алисы Ганиевой и Газимагомеда Галбацова мне никто пока, по большому счету, не интересен. Хотя есть вот Тимур Мусаев-Коган, у него был сборник «Черное и белое» – там он напоминает раннего Елизарова. Он вообще очень любит в себе копаться, Тимка, и иногда докапывается до вещей, до которых лучше бы не докапываться, но он не устает, он роет, роет и роет, он лезет в себя и вывернется к концу, как бутылка Клейна. Еще я давно люблю Марата Лугуева и давно отслеживаю его тексты. Он пишет не для того, чтобы «стать писателем», это у него побочный продукт жизнедеятельности, и это очень правильные вещи. Некоторые очень крутые и страшные.
Но самый большой мой любимец – это «сугубый прозаик», как он сам себя называет, Магомед Султанов-Барсов. Он сравнительно недавно в какого-то перепугу вдруг сделался «философом» и теперь без упоминания «метатеории», «логистики» и «редукции» даже не высморкается. А ведь это я сдуру когда-то задарила ему богатое слово «аберрация». Так вот, Барсов суперский, совершенно безумные книги выходили у него в издательстве «АСТ» в серии «Обожженные зоной» - «Ростов-папа», «Одесса-мама»… Книжки про криминал, про воров, чушь невероятная, написана невыносимым языком, безграмотно до срамоты. Но в 90-е это было востребовано, продавалось огромными тиражами. Так что он «читаемый аффтор». Я в начале 2000-х случайно наткнулась на его «Любовь по-кавказски» и вынырнула из книжки вся потрясенная. А потом было какое-то мероприятие – его представили, вот, мол, писатель популярный, любите, благоговейте, ну и я не удержалась. Тоже немножко поблагоговела. Попросила микрофон и сказала, что безмерно счастлива увидеть автора самой отвратительной книги, которую я прочла за последние пару лет. За это он, разумеется, меня немедленно полюбил навеки-навсегда.
С. Н.: Что читают и что будут читать дети? Наши дети меньше стали читать, чем мы в свое время. Что с этим делать?
С. А.: «Наши дети», «наши дети»… Те, кого это так волнует, должны сами об этом позаботиться. Улицкая говорила в одном из интервью: «Я считала, что мои дети должны знать «Войну и мир», но понимала, что они никогда не прочтут ее сами, поэтому читала им ее вслух». Вот тебе и ответ, и рецепт. Садись, клади книгу перед собой и читай вслух своим детям, если так переживаешь. Кстати, мне все же очень жаль, что традиция семейного чтения практически сошла на нет. Мои первые детские прикосновения к книжкам и к миру, который в них - это мама, читающая вслух. Это были прекрасные вечера, такой сумасшедший уют. Она приходила с работы, мы с сестрой около нее усаживались-укладывались, выключали верхний свет, включали настольную какую-то лампу и она читала нам сказки Гауфа. Я очень хорошо помню именно Гауфа. И еще одну книжку, она называлась «Персидские сказки», я даже помню иллюстрации, открытый сундук, там какие-то ожерелья-жемчуга, возле него сидит красотка в шальварах, перебирает ожерелье тонкими пальцами. Но эту книжку я больше никогда не видела, хотя искала. Будто бы она существовала, только пока мама читала нам эти сказки. Мама нам ее прочла, и книги не стало.
И вообще, мы тут сидим и мямлим неинтересное. Давай, по-честному – ты правда считаешь, что книги это все? Мне вот иногда приходит в голову, что они Зло. Во-первых, отнимают время у жизни, у настоящей, страшной, прекрасной могучей жизни. А во-вторых, была одна история, даже две, когда я "пострадала за книжки". Много читала, слишком много, и поэтому представления мои о реальности несколько сместились...
Классе в 4-ом я прочла какую-то идиотскую книжку о школьниках. Там значит, кто-то разбил стекло в классе, и учительница сказала, что весь класс не поедет куда-то, не помню, если виновник не признается. Ну, виновник не смог такое вынести встал и повинился. Был наказан. А через много лет на встрече выпускников один из них сказал, а ведь это не Петров. Это я тогда стекло разбил! И все такие кинулись к Петрову - а что ты молчал??? А он тока пожал плечами, мол, стоит ли об этом.
И вот я под впечатлением такого невероятного благородства ходила. Все думала, как он стоит, этот Петров, поджарый, в свитере мешковатом, немножко взъерошенный и пожимает своими красивыми плечами. И тут у нас в классе эта ситуация повторяется. Только там не стекло было, а какая-то другая фигня.
И я решила быть Петров.
Но решила не до конца. Терзалась сомнениями. И на моей морде лица, видимо, было написано страдание. Я то порывалась встать, то обратно вжималась в стул, ерзала и наверняка со стороны выглядела, как виноватый во всем дебил и полный негодяй. И учительница поглядела мне прямо в душу и сказала – «Анохина!! Это ты натворила?» Я уже была почти готова взять на себя вину, чтоб мужественно спасти класс, но она меня спугнула! И я прямо вся возмутилась, вытаращила глаза и замотала башкой, типа - нетнетнетнет! Так я и не стала благородным петровым и предала прямые красивые плечи. К тому же мне хотелось, чтоб все произошло быстро-быстро. Ать-два! Признание, наказание и немедленно триумф, когда все поняли, какой я незаурядный и благородный Петров и несут меня на руках. Ждать я не хотела, тем более понимала, что это Петрову так повезло, а мне может и не повезти и никто не скажет - это я разбил. И тогда мне придется самой. Самой сказать. Или намекнуть. Что сводило на нет весь пафос, всю высокую жертвенность и этого не исправить ни свитерами, ни взъерошенностью!
И еще была история, более травматичная. Как-то у меня произошла стычка с одним пацаном. Мне 14-15, ему на пару лет больше. Чего-то мы не поделили, сейчас неважно, в общем, слово за слово - заехал мне чувак в челюсть. Прямо кулаком. Я такая падаю и нет бы лежать там спокойненько, хныкать, а я как в книжках велят - встаю и снова смотрю на него, такая вся бесстрашная! Хотя в голове гудит, перед глазами кружочки, но стою. Он опять в челюсть! Я снова падаю и снова встаю по-прежнему типа бесстрашная, хотя внутри уже все мелко-мелко дрожит от ужаса, боли и непонимания. я же не должна была просить пощады или плакать! Я читала и верила, что мужество и отвага вознаграждается признанием даже со стороны врага! И все вставала и вставала. В книжках при виде такого беспримерного мужества, к тому же, со стороны слабой девушки, злодей должен был снять шляпу, подать руку, проводить до кареты и тут же уйти в монастырь! Но я опять встала и получила по уху в очередной раз. После чего уже все сразу поняла, тихо сидела на бордюрчике, не выпрямлялась, и мой враг с облегчением свалил.
А мне пришлось ухо и челюсть лечить, не слышала ничего и жевать не могла.
С. Н.: Света у тебя есть очень пронзительные яркие тексты, от которых пробивает слеза, это бьет и по сердцу, в них что-то очень родное, близкое. Есть ли у тебя тексты, о которых ты сказала бы – «Ай да Света! Ай да ...»
С. А.: Я почти про все свои тексты говорю на первых порах – «Ай да Света», а потом не знаю... Конечно, есть такие тексты, которые я до сих пор люблю. Там, где мне кажется, что удалось сказать больше, чем я собиралась. Ставишь слова в рядочек, а потом прочитываешь и видишь, что сами собой образовались новые смыслы и звучание. Такой текст - «Сиротство как блаженство» про Леню Швеца, львовского сумасшедшего поэта, он выбросился из окна. Мне эта история долго не давала покоя. «Дурацкая компания» еще. Он начинался про одно, как смешная такая зарисовка из нашей с друзьями жизни, а потом слова куда-то сами пошли и получился неожиданный финал такой. Есть текст про папу и маму и про город, который то ли был, то ли его не было. Он хорош, этот текст, слава Богу, что я не стала его доделывать и шлифовать. Наверное, меня кто-то пнул, и я остановилась. Поэтому он получился честный. Хоть и корявый.
Но есть тексты, которые целиком и полностью сделаны. Я вижу, где торчат нитки, где проходят швы. Когда их хвалят, говорят «у меня прямо слезы на глазах» я такое странное чувство испытываю... Будто облапошила человека, подсунула ему фальшивый пятак, а он и повелся и я его даже немножко презираю за то, что он такой лох, за то, что его так легко обмануть и ненавижу себя за то, что поддалась соблазну и обманула. Понимаешь, это нехорошо – обманывать. Вот за это я Рубину не люблю. Точнее, читаю ее новые вещи взахлеб, мне в кайф, мне интересно, я будто ем сочную такую крутобедрую грушу. Но при этом знаю, что фальшивка от начала до конца, знаю, что захлопну книжку и почувствую привкус, будто эта груша была муляжная, из папье-маше. Каждый раз чувствую себя оскорбленной, представляешь? Почему она так не уважает меня, своего читателя, почему думает, что я кретин, и если не свести все разорванные ниточки, не дать ответа на все загадки, то я не куплю, не прочту и не попрошу еще?
И такого бы я себе не хотела. Неа. Даже при всех прочих выгодах и ништяках - деньгах-успехе-известности. И вот, что хочу сказать. Я журналист. Прозвучит цинично, но я продаю слова за деньги. Не всякие слова и не каждому, но так я зарабатываю себе на жизнь. Это поначалу ты дикий кайф испытываешь, когда выводишь буквы, они складываются в строчки и в тексты и тебя прет от самого процесса, а потом это становится работой, ремеслом.
Когда-то в «Черновике» Тимка Мусаев-Коган публиковал опрос «почему вы пишете?». Там разные были ответы, некоторые очень прикольные, помню один «если бы я не писал, то, наверное, кого-нибудь убил», думаю, автор сам Тимур. Ну а я ответила, что, во-первых, умею, во-вторых, так легче изживать то, что с тобой происходит, к примеру, пресловутую несчастную любовь. Перевел ее в текст, и она отцепилась, коготки разжала и перестала мучить. Ну, а в-третьих, мне нравится выпендриваться. И на тот момент это было очень близко к правде. Но прошло больше 10 лет. Кое-что изменилось. И сейчас, если бы мне не нужно было бы зарабатывать и беспокоиться о том, что я буду есть, курить, пить, чем стану платить за квартиру и за путешествия – чем?, то я не писала бы вообще. Ничего бы не писала. Так мне кажется.
В молодости больше рефлексируешь, в молодости ты тщеславнее и несчастнее, самое то для писательства. Опять-таки, самоутверждение – Опа! Я что-то значу, меня читают! А сейчас я стала счастливее, наверное. И мне больше нравится жить, чем эту жизнь описывать. Жить, бежать, раскрыв рот, вылупив глаза, распахнув руки, бежать, хватать эту жизнь горстями, и получать пинки, получать по шее, падать, вставать и снова бежать – когда писать? Жизнь свою хочется писать, а не книжки.
